пятница, 29 июля 2011 г.

В клетке



   Если говорить об учреждениях, вызывающих у меня стойкую неприязнь, то зоопарки, наравне с цирками, упорно находятся в десятке лидеров. Замученные, несчастные животные, которых эксплуатируют в хвост и в гриву. 


    В столичном зоопарке была лет 20 назад. Помнится, увидели мы с мамой клетку со львом, как раз такого размера, чтобы гордый царь зверей мог сделать два шага в одну сторону, развернуться и повторить нехитрый маршрут в другом направлении. И больше туда не ходили. Потом зоопарк претерпел значительные изменения. Я немало наслушалась рассказов о том, что теперь там Эдем, чистый Эдем для всей живности. Но все равно старательно обходила его стороной - мне по-прежнему не нравится сама идея учреждения, да и творения товарища Церетели, это самое учреждение украшающие, не располагают к прогулке даже в паре кварталов, а не то что по самой территории.


   А сегодня пришлось туда идти - редакционное задание, как никак. Шла с тяжелой душой, и не ошиблась. Премерзкое местечко. Толпы людей и несчастные животные, которым крайне тяжело укрыться от душной московской жары и назойливого внимания публики. Жалкая обезьянка, которая вместе с детенышем забилась в какую-то щель. Белые медведи, совершенно одуревшие от жары. Морские свинки, набитые в какой-то безумной пропорции тушек на квадратный метр клетки. Терпимо живут лишь всякие водоплавающие птицы.



   Порадовали меня только обычные бойкие московские воробьи - ребятам везде привольно. =) И шикарный, пушистый, надменный местный котяра - явная звезда, уставшая от публичности, и упорно игнорирующая мои призывы пообщаться. 




вторник, 26 июля 2011 г.

Не умею и не хочу



   Ненавижу ждать! Совершенно, абсолютно не выношу томительного ожидания! Во мне сразу просыпается избалованный единственный поздний ребенок, который требует «Хочу здесь и сейчас!» А когда понимает, что, увы, от его желаний не всегда все зависит, становится беспомощным и растерянным.


   Помню, неспешно идущее время не раздражало меня лишь в детстве на даче – вечерело, и мы шли встречать гостей, которые вот-вот выйдут из очередной электрички с улыбкой на лице – наконец-то природа! – и непременно увесистыми свертками гостинцев в руках. Вот тогда долгая, по всему поселку, прогулка до станции, ленивое сидение на согретой за день солнцем траве, трепетание внутри, когда очередная электричка подкатывает к перрону – все это было только в радость. Где-то внутри дразнилась, помнится, нервная мыслишка – а вдруг не приедут? Но это так, для того, чтобы еще больше обрадоваться, когда в толпе запыленных столицей дачников увидишь родное лицо.


   А вот сейчас… Мозг подсказывает: ждать осталось недолго, ты уже в конце пути, скоро все будет путем, но все равно часы предательски медленно передвигают стрелки, и оставшиеся несколько суток кажутся пропастью, а не канавкой. Через которую легко перепрыгнуть, немного разбежавшись.


понедельник, 25 июля 2011 г.

* * *



P.S. Вообще-то фото не мое. Но так как браслет мой, и рука моя, имею наглость выложить. =)

воскресенье, 24 июля 2011 г.

пятница, 22 июля 2011 г.

Жить со вкусом


  Нравится мне этот товарищ - чтобы он ни делал, он проживает свою жизнь с таким азартом и вкусом - любо-дорого смотреть!



понедельник, 18 июля 2011 г.

=)))))

Джулиан Барнс "Нечего бояться"



   Я никогда не хотел ощутить вкус дула во рту. В сравнении с этим мой страх смерти незначительный, рациональный, практичный. Собрать новый «лимонный стол» или ужин, как в «Маньи», будет непросто еще и потому, что некоторые из присутствующих могут начать состязаться. Чем страх смерти как тема для мужского бахвальства хуже машин, денег, женщин или размера члена? «Просыпаетесь по ночам в холодном поту от собственного крика – ха! – это детский сад. Вот когда начнется…» Так что наши интимные переживания могут оказаться не только банальными, но маломощными. МОЙ СТРАХ СМЕРТИ БОЛЬШЕ ТВОЕГО И ВСТАЕТ ЧАЩЕ.


   Монтень полагал, что раз нам не победить смерть, лучший способ контрнаступления – это ни на секунду не забывать о ней: думать о смерти всякий раз, когда под вами споткнется конь или с крыши упадет черепица. Вкус смерти должен постоянно оставаться у вас во рту, а имя ее отскакивать от зубов. Такое предвкушение смерти освобождает вас от ее рабства: более того, научив человека умирать, вы учите его жить. Такое постоянное осознание смерти не превращает Монтеня в меланхолика, скорее – в фантазера и мечтателя. Он надеется, что смерть, его вечный спутник и добрый знакомый, постучавшись к нему в дверь, застанет его за привычными – скажем, когда он будет сажать капусту. 


   В опросах об отношении к религии часто встречается приблизительно такой ответ: «Я не хожу в церковь, но у меня свое личное представление о Боге». Заявления подобного рода вызывают уже у меня реакцию философа. Какое же это жеманство! У вас может быть свое личное представление о Боге, но есть ли у Бога Его личное представление о вас? Потому что дело-то как раз в этом. Кем бы Он ни был: белобородым стариком на облаке или жизненной силой, беспристрастной первопричиной, наладчиком часов, женщиной, нравственным законом в небе или Вообще Ничем, главное, что Он, Она, Оно или Ничто думает о вас, а не то, что думаете вы. Идея превратить Бога во что-то подходящее для вас попросту смехотворна. И даже неважно, справедлив Бог, милостив или исключительно наблюдателен – о чем у нас поразительно мало данных, - важно только, существует ли Он.


   Не это ли подспудно гложет нас оттого, что Его Не Хватает? Бог умер, а без Него человеческие существа могут наконец-то подняться с колен и выпрямиться во весь рост; и этот рост оказывается совершенно карликовым. Эмиль Литтре, лексикограф, атеист, материалист (и переводчик Гиппократа) пришел к заключению, что «человек весьма нестабильное соединение, а Земля – бесспорно низкосортная планета». Раньше религия даровала утешение от мирских забот и награждала верных в конце жизненного пути… Она делала людей лучше? Иногда; иногда нет; и верующие и неверующие на протяжении веков равно искусны и отвратительны в своих преступлениях. Была ли она правдой? Нет. Так зачем переживать, что ее нет?
Потому что это была прекраснейшая выдумка и совершенно естественно чувствовать утрату, когда дочитываешь великий роман.


   Снова Ларкин, меланхолик, дающий идеальное определение страха смерти: «Ни здесь, ни где-то нас не будет, и скоро; нет ничего ужасней, ничего верней». Ни где-то, как будто в подтверждение слов Брауна: «В основании всего жажда забвения». При первом прочтении эта строчка ошарашила меня. Я и сам, разумеется, меланхолик, и порой жизнь кажется мне весьма переоцененным времяпрепровождением, ноя никогда не желал не быть более самим собой, никогда не жаждал забвения. Я не настолько убежден в ничтожности жизни, чтобы перспектива нового романа, или нового приятеля (или старого романа, или старого приятеля), или футбольного матча по телевизору (или даже повтора старого матча) не зажигала во мне интерес снова и снова. Я Браунов неудовлетворительный христианин – «слишком привязан к этой жизни, либо не верю в жизнь грядущую», - кроме того, что я не христианин.


   Возможно, главная граница проходит не между верующими и неверующими, а между теми, кто боится, и теми, кто не боится смерти. Следовательно. Мы делимся на четыре категории; понятно, какие две считают себя выше других: те, кто не боится смерти, потому что у них есть вера, и те, кто не боится смерти, несмотря на отсутствие веры. У этих групп нравственный приоритет. На третьем месте те, кто, несмотря н наличие веры, не может избавиться от древнего примитивного рационального страха. А уже за ними, без медалей, без права голоса, в глубокой заднице те из нас, кто боится смерти и не имеет веры.


   Я почти что могу себе представить свое полуосознанное прозябание в составе какой-нибудь липкой молекулярной смеси, но не понимаю, чем это лучше полного исчезновения.


   Ярость воскрешенного атеиста – вот на что стоило бы посмотреть.


   Я мог бы попытаться возразить, что мы не способны подлинно наслаждаться жизнью без постоянного осознания, что мы неминуемо исчезнем: это капля лимона, щепотка соли, усиливающая вкус. Но неужели я действительно думаю, что мои не озабоченные вопросом смерти (или верующие) друзья получают меньше меня удовольствия от букета цветов/произведения искусства/бокала вина? Да нет.


   Страх смерти заменяет страх Божий. Однако страх Божий – абсолютно здравая более ранняя установка, учитывая жизненные опасности и нашу беззащитность перед гром и молниями неизвестного происхождения, - по крайней мере, давал возможность торговаться. Мы уболтали Бога отказаться от бренда «Мстительный» и переименовали Его в Бесконечно Милостивого; мы переодели Его из Старого в Новое, как в случае с Ветхим и Новым Заветом или Лейбористской партией. Мы подняли домкратом Его кумира, поставили на полозья и дотянули до места с более солнечной погодой. Мы не можем то же самое проделать со смертью. Смерть нельзя уболтать или уговорить на что-нибудь; она просто отказывается садиться за стол переговоров. Ей не нужно притворяться Мстительной, или Милостивой, или даже Бесконечно Безжалостной. Она невосприимчива к оскорблениям, жалобам или снисхождению. «Смерть не художник», нет, и никогда и не выдавала себя за него. Художники ненадежны, а смерть никогда вас не подведет, она доступна семь дней в неделю и с удовольствием работает три восьмичасовые смены подряд. Вы бы купили акции смерти, будь они на бирже; вы бы поставили на нее, каким бы ни был банк.


   Но если все движется без Перводвижителя, отчего все должно быть менее восхитительным и прекрасным? Почему мы должны быть как дети, которым что-то обязательно показывает учитель, как будто Бог – высшая форма телеэксперта по дикой природе. Антарктический пингвин, например, такой же царственный и смешной, такой же изящный и неуклюжий и до Дарвина, и после. 


   Несколько лет назад я переводил записную книжку Альфонса Доде, которую он начал вести, когда осознал, что его сифилис достиг третичной стадии и неминуемо ведет его в гроб. В какой-то момент он начинает прощаться с любимыми: «Прощайте, жена, дети, семья, дорогие моему сердцу…» А затем добавляет: «Прощай, я, милый сердцу я, теперь уже тающий, едва различимый». Интересно, можно ли как-то заранее попрощаться с амимии собой. Можем ли мы утратить или хотя бы частично истончить несгибаемое чувство уникальности, чтобы меньше переживать ее исчезновение.


   Как сформулировал Моэм в первой записи 1902 года из «Записных книжек»: «Мне кажется, что люди, обычные заурядные люди, никак не соответствуют грандиозной идее вечной жизни. Со своими ничтожными страстишками, мелкими добродетелями и пороками они вполне на месте в повседневности бытия; но идея бессмертия слишком величественна, она не вмещается в форму столь скромного размера». 


   Когда вы будете читать это предложение, я, возможно, уже умру. В таком случае никакие претензии насчет книги не принимаются. С другой стороны, мы сейчас оба можем быть живы (вы – по определению), но что, если вы умрете раньше, чем я? Вы об этом думали? Извините, что напомнил, но такая возможность существует, по крайней мере, еще несколько лет. Что ж. мои соболезнования родным и близким. … И по-прежнему существует такой вариант, чтоя умру в середине написания этой книги. Что будет обидно нам обоим – если только вы не собирались в любом случае бросить ее ровно там, где обрывается повествование. Я могу умереть в середине предложения. Возможно даже в середине сло
Шучу.


   Фрейд писал: «И действительно, представить собственную смерть невозможно; когда бы мы не пытались это сделать, довольно быстро становится ясно, что мы все равно присутствуем, в качестве наблюдателей». 


   Не доверяя религиям, он (Флобер) был чуток к порывам души и к воинствующему атеизму относился с подозрениям. «Каждый догмат в отдельности меня отталкивает, - писал он, - но чувство, их породившее, представляется мне самым естественным и самым поэтичным из всех человеческих чувств. Не люблю тех философов, что видели в религии одно лишь фиглярство и глупость. Я нахожу в ней инстинкт и потребность, а потому одинаково уважаю негра, целующего свой фетиш, и католика, преклоняющего колена пред Сердцем Иисусовым».


   Мой последний читатель: есть соблазн пуститься с ним или с ней в сентиментальные нежности (если местоимения «он» и «она» по-прежнему будут употребимы в мире, где правит эволюция). На самом деле я как раз собирался выйти на авторский поклон с благодарностью последней паре глаз – если и глаза тоже не эволюционировали – пробежавших эту книгу, эту страницу, эту строчку. Как вдруг здравый смысл остановил меня: твой последний читатель – это по определению тот, кто никому не посоветует твою книгу. Ах ты сволочь! Не угодил, значит? Тебе, значит, больше по вкусу эта банальщина, что пользуется такой популярностью в ваш поверхностный век (и/или тяжеловесный бред, из-за которого я кажусь тебе банальным)? Я уже собрался было оплакивать твой уход, но, слава богу, быстро передумал. Так значит, ты и впрямь никому не станешь рекомендовать мою книгу? Неужели дух твой настолько низок, а мысли настолько праздны, что ты уже не способен на здравое критическое суждение? Тогда ты меня не заслуживаешь. Съебись в туман и сдохни. Да-да, ты. Я сам уже много лет как съебался в туман и сдох, хотя не могу пока сказать от чего…